354

Ф. Достоеески-й

года в том, чтобы всем, прекратив все раздоры до времени, «тать поскорее русскими национальными. Всё спасение наше лишь в том, чтобы не спорить заранее о том, как осуществятся «та идея и в какой форме, в вашей или в нашей, • в том, чтоб из кабинета всем взвеете перейти прямо « делу,

Но вот тут-то и пункт.

II. МЫ В ЕВРОПЕ ЛИШЬ СТРЮЦКИЕ1

Ведь вы как тереходили к делу? Вы ведь давте начали, очень давно, но wo, одстто, вы сделали для общечелове^ нести, то есть для торжества вашей идеи? Вы начали с бесн.елюого скитальчества но Евро®е ирв алч«ом желания переродиться в европейцев, хотя бы но виду только. Целое восемязадцатое столетие мы только ж делали, что пока лишь вид неренималя. Мы -нагоняли на себя европейские вкусы, мы даже ели всякую пакость, стараясь яе морщиться:

<вот, дескать, какой я англичанин, ничего без кайенского нерпу есть не могу». Вы думаете, я издеваюсь? Ничуть* Я слишком понимаю, что иначе и нельая было начать. Еще да» Пет^а, при московских еще царях и патриархах один тогдашмй мододоя московский франт, яз те^едавых, надел французский костюм я к бжу придания европейскую шпагу. Мы именно должны были начать с яре^ремя к своему и к своим, я если пробыли целме два тепа на этой точке, ие двигаясь ни взад ни вперед, то, дероятяо, тако» уж был наш срок от природы. Правда, мы ж двигались ярезренве к своему и к своим всё более а более возрастало^ особенно, когда мы посерьезнее начали понимать Европу. В Европе НАС, впрочем, яжкогда не смущйли резкие разъ-едднеяия национальностей я резад определившееся тины народных характеров. Мы с того и начали, что прямо «сняли все противоположвости» и получили обдпечелове-ческяя тяя «евротейда» — то есть с самого начала подметили ебщее, всех их связующее,—это очень характерам Затем, с течением времени поумнев еще более, мы прямо ухватились за цивилизацию и тотчас же уверовали, слепо и преданно, что в ней-то и заключается то «всеобщее», которому предназначено соединить человечество воедино. Даже европейцы удивлялись, глядя на нас, на чужих л пришельцев, этой восторженной вере пашей, тем боле^ что сама ояи, увы, стали уж и тогда помаленьку терять эту веру в себя. Мы с восторгом встретили пришествие Руссо и Вольтера, мы с путешествующим Карамзиным

Из ft Дневника писателя 1877 г.» 355

умилительно радовались содванию «Национальных Штатов» в 89 году2, и если мы и приходили потом в отчаяние, в конце первой четверти уже нывежнего века» вместе с передовыми европейцами над их вогвбпймг мечтами и разбитыми идеалами^ то веры нашей все-таки не потеряли я даже самих европейцев утешали. Даже самые «белые» из русских у себя в отечестве становились в Европе тойае же красными — чрезвычайно характерная тоже черте. Затем^ в половинетекущего столетия,, некоторые из н«б удостоились приобщиться к французскому социализму и приняли его, без малейших колебаний, за конечное разрешение всечеловеческого единения» то есть за достижение всей увлекавшей нас доселе мечты нашей. Таким образом, за достиженже цели мы приняли то^ что составляло aept агоизм^, верх бесчеловечия» верз^ ^кономичеекоб бестой-ковщины и безурядищд,, верх кл^Ьетй N8 йф^Р^ЙУ челоте* ческую^ верх уничтожения всякой свободы дтод^й^ но ато нас не смущало нисколько. Напротив, видд r^wa^^^ доумение иных глубЬккх европей^квх м1ждп11еай1^ i¦li';^ совершенною, развязностью немедленно обб1вал1с .их TOJ¦-лецами и тупищшз^ Мы вполне поверили» да я .теи^ь^^йе верим, что положительная наутка вполне сто<^иД ойдеде-лить нравственные граница между лВЕЧи^рс^йми единиц и наций (как будто цаука,— если б х могла это она сделать»— может открыть эти тайны раньше saeepuienus, отог-тд„ то есть раньше завершения всех судеб человека на земле). Наши цомепщкж продавали своих вфепоствых кр<гйт*-яд и ехали в Париж издавать соцдальнБге журва^йС^ наши Руддны3 умирали на баррикадах.. Те» временен ^ до того уже оторвались от своей земли русстой» ^о,1Щ утратили всякое понятие о том, до какой степени так0й учение рознится Р дущой народа русского. Впрочем, руб-^ ский народаыи характер мы н® ходько cwr^eM ни во что, но и не признавала в народа никакого характера. Мы забыли и думать о нем и с йодным деспотическим спокойствием были убеждены (не ставя ивопроса)» что народ наш тотчаст примет всё» что мы ему укажем, то есть, в сущдо- у сти, прикажем. На этот счет у нас всегда ходило несй^ль-ко смешнейших анекдотов о народа. Наши ббщечедс^еки прибыли к своему народу вполне помещиками, и дая?® после крестьянской реформы.

356

Ф. Достоевский

И чего же мы достигли? Результатов странных: главное, все на нас в Европе смотрят с насмешкой, а на лучших и бесспорно умных русских в Европе смотрят с высокомерным снисхождением. Не спасала их от этого вы-. <чжомерного снисхождения даже и самая эмиграция из России, то есть уже политическая эмиграция и полнейшее от России отречение. Не хотели европейцы нас почесть ва своих ни за что, ни за какие жертвы и ни в каком случае: Grattez, дескать, le russe et vous verrez le tartare*, и так и доселе. Мы у них в пословицу вошли. И чем больше мы им в угоду презирали нашу национальность, тем более они презирали нас самих. Мы виляли пред ними, мь^ подобострастно исповедовали им наши «европейские^ взгляды и убеждения, а они свысока нас не слушали и обыкновенно прибавляли с учтивой усмешкой, как бы желая поскорее отвязаться, что мы это всё у них «не так поняли». Они именно удивлялись тому, как это мы, будучи такими татарами (les tartares), никак не можем стать русскими; мы же никогда не могли растолковать им, что хотим быть не русскими, а общечеловеками. Правда, в последнее время они что-то даже поняли. Они поняли, что мы что-то хотим, чего-то им страшного и опасного; поняли, что нас много, восемьдесят миллионов, что мы знаем и понимаем все европейские идеи, а что они наших русских идей не знают, а если и узнают, то не поймут; что мы говорим на всех языках, а что они говорят лишь на одних своих,— ну и многое еще они стали смекать и подозревать, Кончилось тем, что они прямо обозгвали нас врагами и будущими сокрушителями европейской цивилизации. Вот как они поняли нашу страстную цель стать общечеловеками!

А между тем нам от Европы никак нельзя отказаться. Европа нам второе отечество,— я первый страстно исповедую это и всегда исповедовал. Европа нам почти так же всем дорога, как Россия; в ней все Афетово племя, а наша идея — объединение всех наций этого племени, и даже дальше, гораздо дальше, до Сима и Хама4. Как же быть?

Стать русскими во-первых и прежде всего. Если обще-человечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой, и тогда с первого шагу всё изменится. Стать русским значит перестать презирать народ свой. И как только европеец

* Поскоблите русского, и вы увидите татарина (фр.).

Из /'Дневника писателя 1S77 г.» 357

«•

S». ЯЙ

увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же начнет и он нас самих уважать. И действительно: чем сильнее и самостоятельнее развились бы мы в национальном духе нашем, тем сильнее и ближе отозвались бы европейской душе и, породнившись с нею, стали бы тотчас ей понятнее. Тогда не отвертывались бы от нас высокомерно, а выслушивали бы нас. Мы и на вид тогда станем совсем другие. Став самими собой, мы получим, наконец, облик человеческий, а не обезьяний. Мы получим вид свободного существа, а не раба, не лакея, не Потугина; нас сочтут тогда за людей, а не за международную обшмыгу, не за стрюцких европеизма, либерализма и социализма. Мы и говорить будем с ними умнее теперешнего, потому что в народе нашем и в духе его отыщем новые слова, которые уж непременно станут европейцам понятнее. Да и сами мы поймем тогда, что многое из того, что мы презирали в народе нашем,— есть не тьма, а именно свет, не глупость, а именно ум, а, поняв это, мы непременно произнесем в Европе такое слово, которого там еще яе слыхали. Мы убедимся тогда, что настоящее социальное слово песет в себе не кто иной, как народ наш, что в идее его, в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям и к сохранению их, к сохранению полной свободы людей и с указанием, в чем именно эта свобода и заключается,— единение любви, гарантированное уже делом, живым примером, потребностью на деле истинного братства, а не гильотиной, не миллионами отрубленных голов...

А впрочем, неужели и впрямь я хотел кого убедить. Это была шутка. Но — слаб человек: авось прочтет кто-нибудь из подростков, из юного поколения...