Самое ценное, самое дорогое человек припрятывает подальше и никому никогда не показывает. Там оно лежит-покоится иногда долгие годы, и в конце концов забывается. И живет тогда человек странной, непонятной для окружающих жизнью. Его поступки становятся не предсказуемы и и не объяснимыми, причем не только для него самого, но и для окружающих. Было кое-что приприятнано и у Владимира Дмитриевича, и я уж давно обешал приоткрыть, и, похоже, момент удобный наступил.
Да ведь помните, как возникла та ленинградская история, и я еще всякие мотивы перечислял, и про очарование, про тягу к чистому порыву, и про болото, но вот как он попал в то самое болото, здесь я совершенно умалчивал, отделываясь многозначительными отговорками. Ну и, как гооворится, час расплаты настал, и нужно отвечать за свои оговорки, так что я и приступаю. Но вы не расстраивайтесь, будто все тут сразу разъяснится, и история остановится. Нет уж, не так мы с Владимиром Дмитриевичем просто устроены, я как автор, а он - как любимый мой герой. Что-то обязательно останется на потом, ну да, впрочем, это и так понятно.
Эх, тянет меня прежде одну картину описать, которая в будущем часто будет нашего героя посещать, даже не одну, а две, но боюсь, получится как-то непоследовательно, отрывочно, как будто меня волнуют одни впечатления, а не истинные причины. Но уж очень хочется, просто руки чешутся, до того ясно ее представляю, как в кино. Да, именно, как в кино, потому что сам Владимир Дмитриевич однажды мне сказал: "Если бы я был режиссером, то снял бы фильм из двух картин", сказал и описал, и до того натурально у него это получилось, что я уверен, будь у него возможность - снял бы, и вышло бы хорошо.
Вот одна из них: представьте себе чистое, сверкающей красоты явление. Оно движется по центру кадра с поразительной мягкостью и грациозностью, оно, это явление, кажется вам в эту минуту абсолютно недостижимым, бесконечно далеким, но и бесконечно желанным. Свет солнечный и голубой струится от него по всему простраству жизни, оно есть ваше счастье, ваша безмерная недостижимая радость, вы, быть может, жизнь готовы отдать за одну минутку близости с ним, но оно удаляется и, кажется, вы не успеваете за ним, как за старинной мечтой, потому что оно идеально, и, следуя за ним, волшебная камера выхватывает размытые картины жизни, нечеткие, как бы краем глаза, да и вам некогда присмотреться, но многое и так узнаваемо, и ясно становится, что жизнь, эти неясные тени близких родных людей, знакомых мест, усадеб, картин, книг, все это немного запаздывает, и что бы не отстать от светящейся, свободно парящей мечты, нужно немного как бы воспарить над земным, и здесь камера всплывает, но пока невысоко, всего на несколько дециметров, но уже вы ни на что не опираетесь, и вы тоже парите, еще неуверенно, но уже готовы взлететь вослед тому предмету, потому что жизнь без него неполна, но и ему нет места в обычной жизни. И вдруг появляется горькая, больная черточка, она еще на краю зрения, но уже вас тревожит, бередит, уже чувствуется приближение, нет, не просто горя, но серой, безъисходной нужды, вас это слегка смущает когда оно еще там на краю, вам кажется, что это просто временное препятствие, что стоит чуть поднажать, подтянуться чуточку повыше, вровень с тем прекрасным, за которым вы неотрывно следите, и все получится, наступит полное, безо всякого привкуса, счастье. Но что-то незаладилось, замедлилось, произошла какая-то заминка, - центральная светлая фигура, легко ступающая по воздуху, приближается к некоторому серому, почти грязному пятну, молящему о подаянии, и вот тут, в точке пересечения двух единственных настоящих, ибо все остальное уже давно отвергнуто, сил, должно что-то произойти. Ведь не может же прекрасное быть холодным и нечувствительным, оно должно хотя бы на миг спуститься на землю и хотя бы краешком своего бесконечного счастья коснуться молящего и страждущего. Но что это, господи, странный трагический финал: светлая, святая мечта, это светящееся облако надежды вашей жизни, ничуть не приостановивишись, так же легко как и раньше, недрогнув, нешелохнувшись даже, ни одним своим членом, проплывает мимо бесконечного грязного горя, и оно бедное, оборванное, так и остается у дороги, впрочем как и все остальное вместе с вами.
Такая вот картина, дорогие мои друзья. Ну, конечно, я ее, может быть, слишком напыщенно изобразил, но в чем могу поклясться, так в полном соответствии ее настроению Владимра Дмитриевича. А уж начальная, оригинальная история, из которой и появилась эта картина, совершенно пустяковая, но и ставящая все-таки ряд вопросов. А возможно ли вообще осуждать идеальную красоту, если мы ею сами же восхищаемся, и не оправдываны ли уже заранее все ее мотивы, этим первым нашим предвосхищением? Так он и спросил, впрочем, не дожидаясь ответа.
Вообщем, я чувсвтую, опять начну извиняться за отступления, хотя без них и не могу, и единственным оправданием мне остается только то, что вторую картину я отложу на потом. А пока еще был сентябрь, а нам ведь еще до полночной ноябрьской Москвы добраться надо.
Владимир Дмитриевич почему-то спешил и с ленинградской историей, и с работой, у него как раз выходила книга, и он, как угорелый, мотался в агентсво авторских прав, забрасывая уважаемое заграничное издательство письмами и телеграммами, и, наконец, получил свеженький, пахнущий типографской краской, экземпляр. Зачем-то ему надо было именно сейчас все незаконченное докончить, как будто здесь в сентябре должна нагрянуть грозная ревизия с головокружительных руководящих высот. Но какие, право, комиссии в наше освобожденное время?
Все ж таки было одно мероприятие, давно запланированное на конец сентября, в котором Владимир Дмитриевич даже обязан был дать речь. Это был один из традиционных праздников, весьма распространенныях в наших высших заведениях, с капустником, с лотереей, с танцами, конечно, - с официальной частью, в общем, веселое и грустное , порой даже ностальгически-печальное явление, под сводами родной альма-матери. Я и сам там намеревался присутствовать, потомучто вы уж, наверно, догадались, что хотя я теперь и литератор, и отошел уж давно от начальных интересов, но образование то у меня самое естественное, по-просту говоря, мы с Владимиром Дмитриевичем - самые что ни на есть молочные братья.
И Соломахин держал речь, неоднократно прерываемую дружным хохотом, и сорвал в конце бурные аплодисменты, и совершенно заслуженные, потому что умел искренней, безо всякой ученности, манерой расположить к себе аудиторию. А потом произошла маскарадная кутерьма с доморощенными представлениями, с веселыми случайными застольями, со всеми этими встречами старых забытых и незабытых друзей, с крепкими рукопожатиями, с хлопанием по плечам, с целованием. Соломахин был искреннен, прост, радушен, все и всех признавал, мило и радостно отшучивался, вообщем был даже на некотором преувеличеном подъеме. Да и почему нет? Ведь перед тем он заехал на телеграф, переговорил с Ленинградом, с далеким желанным голосом, тепреь уже теплым и радостным.
Он показывал друзьям новую свою книгу, и те, поглаживая шикарную глянцевую обложку, шутливо коверкая на иностранный манер его фамилию, хвалили, цикали зубом и предлагали тосты за былые молодые денечки. Нет, тут не было никакого особого хвастовства, ведь он показывал книгу только тем, кто действительно мог порадоваться за его успехи, за успехи их несостоявшегося поколения. Некоторые шутя удивлялись, и зачем он, известный в мире человек, корпеет здесь за тридцать долларов в месяц, а не уедет в прочие развитые страны. Он отшучивался, мол, не берут, мол там своих хватает. А, серьезно, возникает вопрос, отчего он, как мы изобразили, более чем выдающийся человек, тут прозябает, и никак не спешит в далекие государства? И меня этот вопрос волнует, и у меня подходящего ответа нет, т.е., на самом деле, в силу короткого знакомства, кое-какие соображения я имею, но изложить их вот так вот запросто здесь не решаюсь. Но уверен на все сто, что он никогда отсюда не уедет, ну разве что под страхом смерти или еще какой напасти. В общем, Бог с ними, с этими вопросами, ведь мероприятие катилось дальше.
И вот в самый разгар, в середине высоты, в самом праздничном месте, средь шумного бала, он сталкивается неожидано с одним лицом.
-Здравстуй... - не успел ответить на сдержаный кивок головы, как его подхватили и потащили в другое место, тоже веселое и тоже - с застольем. И здесь, Владимир Дмитриевич как-то весь изменился. Нет, он еще был и весел и возбужден, и по-прежнему улыбался и отшучивался, но уже как-то автоматически, по-инерции. Черт побери, в сердцах шептал Соломахин, неуклонно выпадая из окружающего веселья. Глаза его стали печальными, как будто вдруг, внезапно вспомнилось, налетело, охватило все его существо, что-то далекое, забытое, незавершенное. Он с самым настоящим ужасом, даже с негодованием, сейчас же обнаружил и честно признал реальную физическую боль внутри. Все летело прахом, и его книга, и аплодисменты, и даже последний телефонный разговор.
Я цепким литераторским чутьем немедленно определил резкую перемену, и, помнится, даже подумал, не случился ли с ним какой-нибудь приступ? Я подошел к нему, бледному, натужно улыбчивому, и спросил, не надо ли чем ему помочь? А он как-то неожиданно резко отказался, и тут уж я понял что действительно что-то стряслось, и дальше следил за ним неотрывно.
Все оборвалось. Он летел через шумное, догорающее местами, веселье, рассталкивая танцующих, пробираясь через полутемные курилки, раздвигая красные теплые огоньки сигарет, взбирался по лестницам с этажа на этаж, не обращая внимания на оклики, приглашения, ропот, пытаясь поскорее, в сей же миг, снова увидеть то лицо. Господи, да куда же она пропала, куда исчезла, ему обязательно, смертельно необходимо ее опять увидеть и сказать хоть что-нибудь, но обязательно спокойно, без идиотского трепета. Он так быстро носился, что я чуть было не потерял его в каком-то темном месте. Ах, да вот же он, выплыл, уже никуда не спешащий, в компании захмелевшего давнего знакомого.
-Нет, Соломахин, ты скажи, для чего человек себя жизнью мордует. Вот ты, например, себя жизнью мордуешь?
-Бывает, - мрачно подтвердил Владимир Дмитриевич.
-Аааааа - почему-то обрадовался собеседник, - Ведь ты хитрюга, Соломахин, ты соврал наверное, потому что я пьяный, а я не пьяный, я просто нетрезвый, но непьяный, я хочу все-таки знать для чего мы себя жизнью мордуем, - он в охапку схватил свое лицо, - Ты скажи честно, у тебя женщина есть? То есть, я имею ввиду не жену, а женщину, аааа? Молчишь, а у меня их две, кроме жены, понимаешь, жена - раз, - он принялся загибать пальцы, - Ленка с работы -два, и Надя из Питера - три.
-Из Питера? - переспросил Владимир Дмитриевич.
-Ну-да, а ты чего встрепенулся, старый кот, кто там у тебя в Питере? Что? Тоже Надя? О-о-о - причмокнул собеседник, - Ох, какая женщина, пальчики оближешь, и не только свои. Да ты не грусти, Соломахин, хочешь мы тебе женщину подберем,а? Давай выпьем еще. На, - он протянул граненый с коричневыми разводами стакан, выпей водочки и не грусти.
Они выпили.
-Ведь только женщиной и спасаемся, как это говорил Федор Михайлович, красотой мол, а мы и спасаемся, каждый божий день к ней припадаем, потому что без красоты, понимаешь, Соломахин, без этого - он крутанул пальцами в воздухе, - изгиба, скучно, милый друг, скучно. Да хочешь, сейчас позвоню и поедем! Что думаешь, не примут? Примут! Давай, - тот потянулся к телефону, и прыгающими пальцами стал крутить скрипящий диск. - Ведь пусто внутри, скажи?
-Пусто, - процедил тоже уже захмелевший Соломахин.
Тот никак не мог дозвониться, а потом плюнул в сердцах и выпил.
-Давай прямо в Питер?! Машина ведь здесь, я видел, рванем на Васильевский остров.
Уж не знаю что бы было дальше, да в этот момент я влез в их задушевную беседу и уволок Владимира Дмитриевича от греха подальше, во всяком случае, так мне казалось. Мы сели в его машину, я за руль, и поехали домой. Но у самого дома он попросил остановится, вышел, обошел спереди машину и как-то преувеличинно вежливо попрощался.
Она уже спала и, проснувшись, так и открыла дверь в одной ночной рубашке. Он не говоря не единого слова, прямо прошел на кухню и встал там неподвижно, ну точно как Андрей еще недавно. Давно Владтмир Дмитриевич, очень давно здесь не был, и она от неожиданности тоже застыла, не зная, что сказать. Он поднял глаза, скользнул по утонувшим наполовину в кружевных волнах округлостям, придвинулся и стал гладить ее от плеча, приговаривая:
-Ах, сударыня, какая нежная гладкая кожа, как тяжело пройти мимо плечика, - он нагнулся и поцеловал, - ах, какое нежное, незащищенное место, ах, какая милая влекущая ручка.
-Володька, что с тобой?
-Не спрашивай, иди ко мне.
Она тут же крепко обняла его за шею и прижалась к нему.
-Тебе плохо? - спросила она.
Он кивнул и она добавила:
- И ты пришел ко мне.
А после он не заботился о словах, и вел себя нарочито сухо, чуть ли не грубо, с каким-то отчаяным ожесточением.
Уходя спросил:
-Ты не боишься, что все тайное станет явным?
-Нет, я люблю тебя.
Сухо поцеловал, и не говоря более ничего, вышел в прихваченную первым заморзком ночь.
Спать не хотелось спать, т.е. он боялся думать о сне, зная, что затем последует. А последует холодное пустое утро, каких уж было и раньше немало, и которые теперь неизбежно воротятся. Как же так, чуть не плакала одинокая душа Владимира Дмитриевича, почему? зачем? откуда? снова это болото, эта вязкая бессмысленная тина. Здравствуй, здравствуй, вот и втсретились, средь шумного бала случайно, да как же- случайно? Ведь он ждал, надеялся, наконец честно признался себе Соломахин. Да, тайное, тайное... Конечно, хотел взглянуть, краешком зреня взглянуть и победно пройти мимо, о нет, не свысока, а так, как старый знакомый, дружески похлопать по плечу, ну, мол, как жизнь, как детишки, как успехи на ниве? Прошел, проехал, приехал. Господи, где же я ее теперь найду, он спрашивал у облетающих деревьев. Да ведь ему-то ничего особенного не надо было, так, поговорить, пройтись, почувствовать спокойствие схлынувших неудач, а она исчезла, не удостоив вниманием. Где же ее теперь искать? Как? Ведь он ее искал последние годы, но безуспешно - сгинула, пропала, растворилась. Зачем же она снова пришла? Что бы проверить его на прочность? Зачем это лицо возникло в толпе, она, кажется, благосклонно улыбнулась, ему, ну да, будто, она даже обрадовалась встрече, но почему не дождалась, не нашла повода задержаться? Ведь она не могла не заметить его реакции, нельзя было не увидеть, как он весь изменился.
Она исчезла, а вместо нее появилась острая, раздирающая боль. Эх, жаль что осень, все как-то невовремя, невпопад. Что дальше, чем жить? Все казалось пустым, прозрачным, ненастоящим. Ведь там октябрь, а потом зима, а ему уже сорок лет, и это так много, с учетом его расписания жизни. Ленинград, Петербург, все рухнуло.
И так и катился ободранный ветрами октябрь, какой-то особенно дождливый, злой, безжалостный, и, казалось, постепенно, назаметно превратится, в такую-же безрадостную, грязную, как и все последние годы, зиму.