Сначала из кабинета выскочил Воропаев, а потом уж появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой просак, да еще прямо при нем, черт побери. Душа его уже минут как десять летела по Владимирке, с привинчанным над крышой багажником, в котором тряслись два руловна рубироита связанные обшей мечтой - развалится бы поскорее под открытм чистым небом и смотреть как птицы обгоняют облака. А может махнула в Суздаль, в край нетронутых давдцатым веком колокольных перезвонов, или просто на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть, как по дому ходит его милая женушка с хитрым планом насчет воропаевского ужина.
- Кого ж ты привел, товарищ майор Воропаев? Ты хоть газеты читаешь? Ты вообще в какой стране живешь? И даже не мечтай, в отпуск, в глушь, на сеновалы.... нельзя же так перенапрягаться, нам только с прессой скандала не хватало, ты погляди чего в Белоруссии делается, твою мать. Они ж там государственную границу нарушили, а весь цивилизованный мир на ушах, а тут у человека алиби, его вся страна видела на прессконференции у президента, пока твоему битюгу голову долбили, и, кстати, Кусакин убийцу то нашел, то есть пока до суда, подозреваемого, свой же браток, бабу они не поделили, ну а с этой электричкой, сказали же тебе отдыхал человек, совпаденеие, понимаешь, если мы будем всех задерживать, знаешь что будет? Знаешь, вот имеено, давай забирай свою аргументацию и катись отдыхать, ты когда на даче был последгний раз? Ну! Заодно и мой участок посмотришь, давай, давай видишь человеку некогда. И Зарукова не тормоши почем зря, он теперь под началом Кусакина...
Так и летел не разбирая московских пробок, пока не нагнал свою душу на Тверском бульваре. С одной стороны на него, скрестив руки внимательно, смотрел Александр Сергеевич, а с другой из-под насупленнй бровей строго следил Лев Николаевич. Не случайно в этом месте стоял в инженерный институт по человеческим душам. То есть сначала, когда он блуждая по коридору попал в курилку Литературного Института ему поепзплось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды в Париже на Монмартре.
В углу у плевательницы стояли три аккуратных девчушки и громко матерились. Воропаев даже остановился, и пару раз кашлянул, мол девушки разрешите интеллигентному человеку приблизиться. Одна, правда повернулась, поглядела на него будущим писательским взглядом, и со словами е... вашу мать, затушила окрурок и смачно сплюнула на пол дирол без сахара. Ее подружка, с хорошим простым лицом, все допытывалсь:
-В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого старого ... с разамаху .... пестиком по ... но какого ... он в ... Чермашню ... ?
Воропаеву даже показалось, наверное под напором последних событий, что девушки, чего-то репетируют, что-то из классики, правда он никак не мог вспомнить из какого именно произведения сия чудная риторика. Но потом к ним подощел красивый молодой человек, и сказал, в точности то же самое слово что и девушка с диролом, правда прибавил к тому что надо бы идти на семинар по средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что даже у Воропаева покраснели уши. Наверное, это от избытка языковой культуры, подумал Воропаев и набравшись смелости спросил где у них архив.
-Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ... потом .... вот тебе ... и .... архив ... .
В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева. Получив три папочки, он спросил у пожилой, но еще крепенькой старушки напоминавшей мать из Захаровской постановки "Чайки", отчего так матерятся в этом храме культуры?
- Не колются и ладно, - добродушно ответила хранительнтца молодого русского слова.
Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые литературные опыты известного журналиста. Впрочем, временами попадались весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но в основном для отчета. Но постепенно, стало появляться что-то еще. Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые, но главное, не техника, главное постепено проявлялась уверенность автора в чем-то очень для него важном, которая жестко держала читателя в напряжении. Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко рассеялся, нарушая строгую тишину литархива, и вскоре окончательно забыл где он находится. Так он читал и читал, перекладывая листочки справа налево и казалось - еще чуть чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову, оглянулся воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо попрощался и вышел на Большую Бронную с потеряным лицом.
Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не только фасадами но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомабильными клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с которой эта, вообщем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося мира. Искал и не находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишкрм евпудренное лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет. То есть, эта старуха, появлялась всего лишь на какую-то секунду, как появляются кадры вклееные в кинопленку умелым режиссером, но зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и решил не смотреть вокруг пока не разберется с собой.